Неспешно, не привлекая внимания. К новому году будете приносить мне соболезнования. Но что делать с вашим начальником тайной службы?
— Пылинки сдувать и напитки его пробовать!.. Только посмейте, нет, я вас серьезно предупреждаю, я Богом клянусь! Своих травите! Скажете, ваши люди не пробалтываются и не изменяют? Еще скажите, ваши люди заговоров не устраивают за вашей спиной!
— Кстати, а чьи люди были под Жанвилем?
— Нашли с чем сравнивать!
— Нашел. Вы себе даже не начинаете представлять, что бы с вами было, если бы им удалось меня задержать или убить. Молите Бога, чтобы вам и дальше не представлять.
— Это вы себе… — говорит король и вдруг понимает, что кузен как раз очень представляет. Кузен, который сегодня въехал в этот город один, считая, что этого — достаточно. И, Боже мой, что ему сказать? И вместо этого: — Так чей это был заговор?
— Орсини, делла Ровере и возможно Толедо.
— Причем тут…
— При всем. У них с де Сен-Круа сошлись интересы. Им выгодно, чтобы мы поссорились друг с другом и с герцогом Беневентским — это, в конце концов, его жена. Де Сен-Круа выгодно, чтобы я поссорился с вами — и чтобы у меня не было наследников, кроме брата. Он управляет землями Франсуа, если не забыли. Они его уговорили и подкупили. А я его за это казню.
— Орден хочет его… изучить.
— Они его прозевали. Они прозевали и тех двух малефиков, к которым он обратился. У обоих хватило ума сбежать сразу, а по запаху они не обнаруживаются… Пусть изучают, пока идет суд, но они сами назвали это делом светской власти.
— Де ла Валле уже согласился отдать мне дураков с засадой.
— Еще бы он не согласился. Хотя ему стоило бы утвердить свою власть над вашей партией.
— Да его и в городе не было.
— Вот я и говорю — раньше нужно было. При нем не рискнули бы.
— Значит, сделает. Де Сен-Круа — ваш. Он изменил вам раньше, чем мне.
— Благодарю вас.
— Кто будет писать в Рому?
— Я. - лицо кузена на мгновение становится пустым.
— Бесплодие… причина для развода.
Открытая неверность — причина не для развода, а для многого иного, но до сей поры папин сын был удобным мужем. Но одно дело неверность, а другое — невозможность завести в браке сыновей-наследников.
Кузен качает головой.
— И только я хотел сказать, что вы сегодня необычно хорошо все понимаете…
Король переводит свой необыкновенно любезный и даже учитывающий чувства Клода к Шарлотте намек — мол, вот тут бы хватать и тащить под венец, — на язык политики разделенного надвое рода Меровингов: предложил наследнику-сопернику заведомо бесплодную жену. Нет, думает Луи. Он, кажется, не сообразил, потому что молчит, не клекочет, не хлопает дверями и не поднимает бунт. Устал, наверное. Это может устать?..
— Кстати, — после вздоха вскидывает подбородок кузен. — Не знаю, как вы говорили с доминиканцами, но мне они сказали, что беременность — только предположение, а не утверждение. Колдовство могло так подействовать и во многих прочих случаях. Повлиять на протекание естественного недомогания, повлиять на женские органы вообще. Все эти предположения равновероятны. Угадаете, какие должны звучать, а какие должны быть забыты, и почему вам это выгодно тоже?
Король кивает. Да, это выгодно всем. Никто не покушался на королеву. Никто не покушался на ее ребенка. Покушались на герцогиню Беневентскую — те, кто хотел избрать своего папу без помех из Аурелии, и на чрево герцогини Беневентской — те, кто думал, что она может скоро овдоветь и не станет долго искать нового мужа. Которому почти заведомо сможет родить ребенка… могла.
Это устроит всех, даже герцога Беневента и Романьи, потому что он теперь сможет — на законных основаниях — назвать часть своих врагов чернокнижниками и взять за горло. Возможно, фигурально, а возможно при помощи гаротты.
Тогда: Жанно, брат Луи
Историю, как в Лютеции построился собор Божьей Матери, знают все. Странно было слушать ее, будто впервые, будто не знаешь окончания — а слышна она именно так, потому что слова, строки цепляются друг за друга, меняют друг друга, лезут вверх и вширь, пропускают свет или отражают его, как паутина белых ребер собора, как паутина оконных перегородок, как цветные соты стекла… Хотел зодчий поставить диво-кружево из белой резьбы и окон — и не мог. Рушилось. Проверял землю, и воду, и камень, и свои расчеты — рушилось. Молился — рушилось. Менял — рушилось. Не было пути. И в отчаянии призвал он дьявола, не самого Сатану, а одного из бесов в облике человеческом — и пообещал ему душу, если встанет все, как надо. Только встать должно было без колдовства, одним умением и чтобы другие потом повторить могли. Не справлюсь за одну ночь, сказал бес. Сделай, за сколько сможешь, ответил зодчий и не поставил иных условий. Бес искал, думал и придумал; люди стали строить — потянулись вверх узловатые каменные стволы — и встали твердо. Сошелся свод — и не упал. Легла резьба, где нужно — и не ослабила. Бес в человечьем обличье ходил повсюду, следил за всем, и все успевал — и ни одной жизни не взяло строительство, чего ранее не бывало и даже в договоре такого не значилось. Зодчий же все придуманное брал в работу, от себя добавлял, все записывал, всему своих людей учил и хоть и горевал о душе, но, верный слову, у небесных сил не искал защиты… в последнюю ночь явилась ему Дева Мария, покачала головой, будто удивляясь неразумию человеческому, и сказала «Не бойся».
А в последний день на рассвете отошел бес посмотреть на готовый, пусть и в лесах еще, собор — и залюбовался им, и так хорош был собор, и так хотелось сделать его еще краше, что взмахнул бес руками — и поселил навсегда юное солнце в золотые стекла. И было это, конечно, колдовство, которое не под силу повторить человеку… сколько потом ни пробовали. Так что потерял дьявол-архитектор право на душу зодчего, что его, впрочем, вряд ли волновало, потому как совершив по движению собственной души таковое бескорыстное деяние в пользу Богоматери, немедля был он посещен благодатью и во всем своем зле раскаялся — и хотя неизвестно, стал ли он на месте снова ангелом или есть на то некие промежуточные стадии, но вот бесом он быть перестал и надобность в грешных душах у него отпала.
Ну а зодчий в знак благодарности украсил кровлю собора шествием ангелов, видимых только с
